– Вы рисуете прямо на улице?

– Делаю наброски в альбоме, потом прихожу в студию и пишу. Набросок нужен не потому, что я должен нарисовать картинку точно – просто я должен запомнить ситуацию. Раньше я вообще полагался только на память. Например, у меня есть картина «Воины идут в баню». Я видел их в Купчино – они шли прямо на меня. Только хруст под сапогами стоял… Шли они в баню, со свертками. Сильное впечатление! Я запомнил, пришел домой, сделал несколько гуашей и отложил. Через два года я вернулся к этому сюжету и сделал живопись. Я очень многое держу в голове. Вот серия гравюр «Семейные фотографии»… Как она получилась? Я смотрю на старые фото или вспоминаю какой-то момент из моего прошлого, детства – и сразу делаю рисунок. Вот моя тетка Клара, вот я… Картинка которая в голове, выходит наружу.

– Но наброски вы делаете пером, черно-белые. А цвет запоминаете?

– Иногда подписываю на рисунке, если какие-то важные оттенки.

– Рисуете ли вы углем на холсте, прежде чем положить на него краски? Делаете ли канву, подмалевок?

– Никогда! Когда я беру в руки кисти, в моей голове уже есть представление о том, что получится.

– То есть, композиция проецируется на холст прямо из головы?

– Я начинаю так, как будто она уже есть, как будто я продолжаю… В белом пространстве я уже вижу картину и пишу ее. Потому что если нарисовать, то это закрепощает.

– Вы пишете широкими кистями?

– Да. Вон они мои кисти лежат.

– Как вы нашли свой собственный стиль?

– Я закончил Мухинское училище в 1977 году по классу интерьера и стал работать в «ГлавЛенинградСтрое» – надеялся, что там мне дадут жилье. Мы занимались монументально прикладным искусством – например, мозаикой, которая делалась по определенным канонам. Это очень сковывало. Тем более, что живыми вещами наш начальник запретил заниматься, чтобы мы не отвлекались. У него была фраза: «Ни минуты простоя». Тогда я по воскресеньям стал делать наброски, которые потом превращал в живопись. Так все и началось.

– Мазок, который вы кладете на холст, сам формирует фигуру – мазок плотнее в середине, а по краям объят светом – там краска тоньше и прозрачнее. Колонны многих ваших домов нарисованы одним ударом кисти. Кроме того, что видишь картину, еще и понимаешь, как это сделано – и это потрясает!

– Когда я в 1983 году получил первую мастерскую, чердак, то начал писать в такой манере. Я экспериментировал с жидкой краской – с гуашью, которая свободно льется. Интересно было работать недалеко от Осташково, в глухой деревне – я там помогал стога метать. Недели две совмещал сенокос и этюды. Люди удивительные! Вот, например, бабка, ей было 76 лет, она ходила в чунях и зимой и летом. Икона в избе – темная-темная. Я икону эту привел в порядок – оказался Николай-Чудотворец. Она увидела хоть, перед чем молится! Память у бабульки была феноменальная, песни старинные пела – но водку наказывала с собой приносить. В магазин надо было идти за три километра, а торговал он только водкой и хлебом. И надпись над входом красовалась: «Товары первой необходимости».

– У вас есть техническая находка, когда потеки краски превращаются в отражения в воде или колонны… Получается, что краска сама дорисовывает картину.

– Это то, что относится к свободе и движению. Если про художника говорят, что он «старается» – значит, он закрепощен. Для меня важнее свобода. Вот дети – они свободны: если потекла краска – то и пускай течет. Ну что тут делать! Ребенок лучше возьмет другой лист и там начнет красить, чтобы потекла и на другом листе. Когда рисуют дети, они делают это сразу – вот движение, оно идет… Правда, в художественных школах учат, что надо сначала нарисовать, наметить композицию – и это останавливает. Как только я начинаю задумываться – свобода пропадает. Я должен быть полностью раскрепощен.

– Точка зрения на ваших картинах сверху и сбоку одновременно. Это характерно для детского рисунка.

– А еще характерно для наивной живописи. Люди наивного искусства хотели много рассказать, а для этого надо много увидеть – и они «рассказывали», глядя сверху. Вспомните работы Пиросманишвили – там много-много деталей! На переднем плане праздник, а там где-то поезд идет, и корабль... У Дюфи то же самое – вот идет корабль, но еще и рыба плавает под водой, и сирены сидят. Мне это очень близко. А детские рисунки я люблю – в них есть свобода, они не закрепощены ни школой, ни техникой. Поэтому я их везде вымениваю и выпрашиваю.

– Ваша живописная техника напоминает каллиграфию широкой кистью, когда мастер передает чувство самим мазком. Вы чувствуете свое родство каллиграфии?

– А мне нравятся восточные каллиграфии. Я в них вижу поэзию и движение. Мне нравится, когда одно движение кисти создает фигуру.

– Я заметил, что у вас есть даже свой собственный иероглиф, означающий автомобиль – это такая скобка, которая рисуется двумя ударами кисти... Когда-то давно я видел фильм про Ван-Гога. Его автор укрупнил лошадку из знаменитого пейзажа с волнистой пашней и показал ее во весь экран – получились три кривые линии. Прозвучала такая мысль, что человеческое сознание дорисовывает все остальное само, ему достаточно намека. В вашей живописи лица персонажей тоже не прорисованы, но мы видим их выражения! Мы привносим свои ощущения, и они оживают, соприкасаясь с этими картинами.

– Совершенно верно. Я не растолковываю… Если все прорисовать и раскрасить, то жизнь уйдет.

– Вы иллюстрировали Шекспира, Окуджаву, Достоевского. В какой технике?

– В разных. Но мне нравится гравюра по металлу – она дает живописность, это мне очень близко. Я беру в руки трехгранную иглу и рисую на пластине. При этом я руками ощущаю сопротивление материала, и оно мне нравится. В этом есть жизнь! И мне кажется, что те художники, которые сумели уловить этот трепет и напряжение жизни создали произведения, которые останутся во времени, в искусстве.

– У вас всегда есть сюжет, объект. Как, по-вашему, нужна фигуративность в живописи? Все эти люди, дома, кусты?

– Мне иногда хочется сделать абстрактную картину. Но когда я ее делаю, то вижу какую-то пустоту. Хотя, может, она и красивая… Но для меня все-таки жизнь важнее, чем формальное достижение в колорите или композиции. Мне часто казалось – вот еще один шаг и я стану, наконец, беспредметным художником. Но на самой грани я всегда останавливаюсь. Я был в Мюнхене на выставке Кандинского – у него такие замечательные пейзажи! А когда входишь в залы с беспредметной живописью, ощущаешь однообразие, удовольствия такого уже нет.

– Нам, зрителям, нужны фигуры – это законное человеческое желание. И если он них отказаться, то художнику не хватает выразительных средств.

– Я согласен, хотя абстрактное искусство живо до сих пор. И некоторые художники мне очень нравятся, например Марк Ротко – он гений, и он совершенно невероятно работал с цветом. После Матисса именно он продвинул живопись вперед.

– Некоторые ваши картины 80-х годов напоминают Рауля Дюфи…

– Мне он нравится. Но Дюфи долгое время не был понят. Он занимался рисунками для ткани, и это считали главным. А потом выяснилось, что это гениальный живописец. Художников много, но настоящих живописцев очень мало: Матисс, Дюфи, Ротко...

– Сегодня вы выставляетесь во Франции, Швейцарии, Германии. Ваши картины висят во многих галереях. А помните, в конце 80-х было время, когда за бесценок скупали картины наших художников. У вас много картин того времени ушло?

– Да, было время, и я тоже продавал картины за копейки. Но вовремя остановился, сохранил коллекцию.

– Вы никогда не входили в неформальные творческие объединения, которых было множество. Почему?

– Мне это было не нужно. К тому же некоторые из художников этих объединений, особенно самые левые, решали не художественные задачи, а скорее политические. Мне это не нравилось. Ведь художник – он сам по себе. Перед ним холст, в руке кисть. И все. Говори, что угодно – но делай, и тогда будет видно, кто ты!